Описание
Прелюдия к тому, что случится
В хитром домике есть одна представительская комната, где, кстати, представляются довольно редко, ибо используют ее лишь по великим случаям. Она так же приветлива, как и железнодорожный перрон в три часа ночи, и в ней постоянно (как на посту) витает прогорклый запах печеного от последнего приема. Потолок из сырного дерева, стены обшиты панелями. Мебель состоит преимущественно из стульев (как у Ионеско*). Огромная люстра нависает в центре помещения. Она тянет под три тонны, и при каждой «демонстрации» я кошу на нее краешком глаза в смутной надежде, что она все-таки улучит момент и обрушится на стойку с закусками.
В списке вещей, которые на меня действуют удручающе, банкет занимает особое место, между похоронами-юной-девушки и зажиганием-вечного-огня. Некоторые балдеют при виде этого катафалка со жратвой. Есть пионеры коктейлей. Такие, кто только на них и питается. Те, кто их коллекционирует, ведет им счет, считает привычкой, даже если и не получал на них приглашения. В глубине души я восхищаюсь ими. По моему личному мнению, банкет — это что-то нездоровое. Огненная палата! Долина д’Ож! Поросячья кормушка. Гигантский спрут судорожно протягивает свои омерзительные щупальца. Встаньте в конце стойки и посмотрите в профиль на это множество рук. Это улица из механических захватов. Я лично предпочитаю, чтобы на меня поезд наполз, а не эта ужасная гусеница. Страшно, когда люди не испытывают голода и едят! Страшнее, чем голодные, которые не едят! Ужаснее.
Идиотство — в несогласии между рожей присутствующих и их пальцами. Люди выглядят раскованными, сытыми. Что-то вроде «я попробую, чтобы доставить вам удовольствие», но их клешни их выдают. Руки всегда выдают. Смотрите по ящику, как ведут себя интервью-врируемые: бесстрастные поверху. Лишь пальчики вяжут и выдают нервозность. Рука буфеттиста — это хобот. Продолжение его желудка. Они начинают жевать своими пальцами.
То, как к этому относится Берюрье, мне как-то больше по душе, сынки мои! На свой манер он выражает отвращение к буфетной формуле. И вот доказательство: он сел за длинный стол. Единственный настоящий гость на этом собрании. Он поставил свою слишком новую обувь рядом со стулом. Приподнял подол белой скатерти, чтобы использовать ее в качестве салфетки. Перед ним стоит поднос с горой бутербродов и тостов, печенья и засахаренных фруктов. Шляпа сдвинута на затылок, глаза полузакрыты, рот открыт, скулы пламенеют, он ест.
В безразличии ко всему окружающему.
Он не обращает никакого внимания на наших иностранных коллег, прибывших из Англии, Бельгии, Германии, Швейцарии и Италии. Ему плевать на их изумленные взгляды. Он не слышит, о чем они говорят. Избегает ледяного взгляда Старика, который на нем задерживается с настойчивостью синей мухи, перевозбудившейся от свежего говна.
Встреча съестного с Берюрье — это всегда событие. Нужно с уважением относиться к событиям. Любоваться ими молча. Наш босс разодет на все сто. Черный костюм внахлест, рубашка и галстук белого цвета, флуоресцирующая розетка (последний крик). Похоже, он отлакировал черепушку, ибо его лысина сверкает как никогда. Настоящий (я хотел написать законченный, но он еще послужит) хозяин (большого) дома. Он ходит от одной группы к другой с бокалом шампанского в руке, речь изысканна, движения грациозны, улыбка радушна. Он на ходу ловит нить разговора на любом языке. Искусным образом принимает в нем участие, вставляя несколько формулировок домашнего приготовления; переходит к следующей группе и изящно направляет их на разграбление буфета, что они и делают самым блестящим образом.
Сидя в некотором отдалении от пищеварительных труб, я задаю себе вопросы по поводу этого сборища фараонов. «Плешивый» не сказал мне ни слова. Короткий звонок его секретаря сообщил мне, что: «Нужно быть завтра в 16 часов в зале для специальных приемов по поводу семинара с моими коллегами из крупных столиц Европы».
Туманно, не правда ли?
Но важно, как пить дать. Одно слово «семинар» уже…
Ибо речь не о конгрессе, который намечают задолго до его проведения. Конгресс — это, как правило, важный предлог, позволяющий людям со скучными занятиями покутить под другими небесами во имя высоких целей. Кстати, не будем заблуждаться, раньше это слово означало «сожительство», и если за все время смысл его несколько расширился, оно не утратило своего первоначального значения.
Итак, это не конгресс.
Но семинар.
Аминь!
Поскольку разговоры мало-помалу переходят в гомон под действием шампанского (самого, что ни на есть брют для иностранных глоток), Биг Босс отступает и в то же время приступает, дабы пригласить своих гостей в соседнее помещение, туда, где кресла не танцуют сарабанду вдоль стен, а сгруппированы компактной стайкой.
Это — конференцзал. Здесь имеется возвышение, на котором стоит стол в стиле Людовика ХV, накрытый зеленой скатертью, отчего возникает желание, мадам, сыграть в бильярд, если конечно у вас есть кий в руке.
Сдается мне, что мы сейчас узнаем суть вопроса. Действительно, папаша поднимается на две ступени эстрады по направлению к старичку, лицо которого напоминает гриб (дождевик, который еще не превратился в пыль).
— Господа, — говорит он, — рассаживайтесь, как вам удобно…
Он показывает на стулья, окидывает присутствующих повелительным, и в то же время отеческим взором, затем моргает и, извинившись перед микодермическим стариком, устремляется к двери, откуда до моих ушей доносится громкое:
— Берюрье! Вы кончите что осталось, позднее!
— Уже, уже, — отвечает голос, несколько напоминающий шум корабельного винта, увязшего в тине.
Через несколько очень коротких промежутков времени Его Величество появляется тихохонько с полными карманами жратвы и бутылкой красного под курткой. Ищет свободное место, находит его неподалеку от меня и разбивает лагерь. Дир трясет серебряным колокольчиком, требуя тишины и, как следствие, внимания.
— Вторая смена! — считает нужным объявить Александр-Бенуа.
Я думаю: вот парень, который ничего не делает для своего продвижения по службе. Вообще-то делает: свою работу. Но в жизни недостаточно выполнять только свои обязанности, нужно еще, и может быть, в особенности, украшать их лаврами. Репутацию шеф-повара делает не мясо, поджаренное на гриле, а соусы. Если бы у меня были дети, я бы постарался сделать из них не учеников чародеев, а соусников-кудесников (1).
— Господа, — говорит Старик, — вы меня простите за то, что я буду говорить по-французски, но, что хорошо мыслится, ясно выражается, и как же я могу быть яснее, если не буду говорить на своем родном языке? Для тех, кто его не понимает (он делает паузу, чтобы выпустить презрительную струйку пара), предусмотрены наушники. Вы их найдете под своим креслом.
— Как в самолете, ремень безопасности, — скалится Бугай, поглощая овернский сэндвич на основе ветчины и пеклеванного хлеба.
Некоторые английские коллеги возбухают. Немец собрался было последовать их примеру, но вспомнил, что когда-то работал дергальщиком ногтей в лионском гестапо, и решил положиться на свою память.
Тишина восстанавливается.
— Господа, — наконец-то приступает к главному наш любимый директор, — предмет этого чрезвычайного совещания вас удивит, ибо на первый взгляд он не входит в нашу компетенцию. На самом деле, он больше имеет отношение к медицине, а не к полиции. И все же!
Он скрещивает свои руки прелата, слегка потрескивает артритичными суставами и повторяет несколько раз голосом актера-пенсионера из Комеди Франсэз:
— И все же! И все же! И все же!
Голос Берю, уже слегка задутый.
— И все же, и все же, я люблю лишь тебя!
На манер Азнавура в обработке бухарика.
Пахан синеет от гнева.
— Берюрье! — взрывается он, — я полагаю, ваше присутствие здесь вряд ли желательно!
— Как поглядеть, — отвечает без эмоций обвиняемый, отправляя в рот тост с паштетом, который он заныкал в верхнем кармане пиджака как запасливый толстый муравей (я имею в виду приодетого муравья). В его спокойствии нет ничего провокационного. Скорее, наоборот, в его реплике есть что-то располагающее. Трогательное благодушие в чистом виде, которое разоружает Босса.
— Господа, — возобновляет он, нервно дергая манжеты, — нечто невообразимое, ужасное происходит в настоящее время в Западной Европе. Беда с неисчислимыми последствиями! Зло расползается! Наступает! В начале было несколько довольно банальных врачебных случаев. Но в связи с повторяемостью явления медики забили тревогу. Они заявили о своем бессилии (осмелюсь сказать) сделать какое-либо весомое заключение, и мне только остается передать слово присутствующему здесь профессору Коннелу О’Брошет, который объяснит суть вопроса. Я напомню — если в этом есть необходимость — что профессор Коннел О’ Брошет с медицинского факультета Дублина является одним из крупнейших сексопатологов, живущих на земле!
— С таким лицом? — бурчит Берю.
К счастью, старик с головой, напоминающей ложный шампиньон, не слышит, и начинает слабым дрожащим голосом с очень сильным британским акцентом:
— Господа, вот уже скоро год, как наблюдается тревожный рост случаев импотенции в Великобритании, Бельгии, Западной Германии, Швейцарии, Италии и Франции. Я назвал эти страны в порядке серьезности явления. Импотенция затрагивает индивидуумов по общему признаку, связанному с социальным положением. Я хочу сказать, что почти все занимают высокие посты в политической или экономической жизни своей страны. Члены правительства, директора предприятий, промышленники страдают от этого странного недуга, и вы сами можете представить, как он действует на настроение тех, кого это коснулось.
— Еще бы, Огюст! Если у тебя Пополь в трауре, термометр соображалки падает! — подчеркнул Именитый.
— И еще, — продолжает гриб, — возраст этих людей не имеет никакого значения, поскольку импотенция иногда затрагивает тридцатипятилетних. Она проявляется следующим образом: в начальной стадии десятикратный сексуальный аппетит. Ммм… больного, поскольку надо называть вещи своими именами, охватывает эротический раж, который приводит к самым зверским сексуальным излишествам. Это состояние транса сменяется обильным семяизвержением. То есть, у пациента происходят непроизвольные потери семени. После чего — импотенция в чистом виде. Ни самые тщательные обследования, ни многочисленные анализы, ни самые смелые пробы не привели к каким бы то ни было результатам, которые позволили бы избавиться от этого бича нового типа, и главное — никаких объяснений его происхождения. И если бы люди, страдающие от этого недуга, не относились к определенной категории граждан, мы бы склонились к тому, что речь идет о новой болезни скрытого характера. Однако, господа, факты налицо: ранняя импотенция затрагивает элиту, в связи с чем мы вынуждены были заключить, что речь идет о чудовищном покушении на жизненно важные силы наших стран. Посему, желательно, чтобы все полиции упомянутых наций провели тщательное расследование с целью обнаружения источника зла. Наши лаборатории работают не жалея сил, пытаясь определить причину этой импотенции, вам же надлежит разыскать эту сатанинскую силу, которая пустила в ход такое оружие. Если у вас есть вопросы, я в вашем распоряжении.
Шампиньон умолкает и ждет. Вопросы сыпятся, а как же, мои милочки! После такого откровения сразу закрадывается тревога в сумочку кенгуру. Все просто потрясены, дают волю воображению, а когда соображалка идет через балдометр, у мужичка мозга за мозгу заходит, поверьте. В самом черном свете видится увядший зупзуп. Возникает желание бежать к мадам Баронессе, чтобы заказать себе жесткий стержень. Ты опасаешься за свой аккумулятор. Думаешь, не перегорели ли пробки! Есть такие, которых не удержит никакая буржуазная мораль, они-те не сходя с места распакуют толстощекого для контрольного лап-лап. Проверят крепыша руками под столом! От такой новости дрожь берет, не так ли? Заметьте, то, что успокаивает в этой истории — это высокое положение «обессилевших». Поскольку затронуты министры и П.Д.Ж.*, нам-то дают отсрочку, и можно еще улетать со своим
Нестором. Компенсация для малоимущих в том, что они не вызывают ненависти у крупных злодеев. Можно оттягиваться втихаря. Ты можешь использовать свою анонимность для самого себя. Вот только, несмотря ни на что вас одолевают сомнения; естественным образом. Ты начинаешь думать, что весь этот бардак — это какая-то эпидемия. Которая охватит все слои, опустошит все ширинки. И тогда только и останется сдать его на хранение в морозильную камеру. Отправить в зимнюю спячку, чтобы уберечь от посягательств. Или же заказать себе трусы из уранового шпрунтбитца, чтобы укрыть интимность от вероломной радиации. Бзик у самца один: лысый с круглым воротом! Каждую минуту он только и думает, годен ли он для сервиса. Боеспособен ли этот маленький воин?
Надо слышать, как они заволновались, мои дражайшие коллеги.
И как только это возможно. И что, полная импотенция? И никаких надежд? Слизняк нейтрализован на всю оставшуюся жизнь? Не будь у них положения, они что, теперь только своим ущербным передком отличаться будут? Вот если бы какая-нибудь свинка, хронический запор, артроз тазобедренного сустава, или даже пусть бы они все альбиносами стали! Нет, правда? А жаль! Было бы удобно, если бы чуваки, родившиеся с искривленной ступней или «винным» пятном на правой ляжке, подпадали под эту категорию. Сразу все мучения прекратились бы. Можно было бы катастрофить только для других вместо того, чтобы думать о себе, что всегда хлопотно. Можно было бы ходить со спокойной рожей, понимаете?
Некоторые из присутствующих по-черному распаляют воображение, говорю вам. Итальянец замечает, что, возможно, это имеет отношение к еде, поскольку жратва у избранных практически одна и та же. Может ли, к примеру, вирус оказаться в икре? Или какой-нибудь нехороший микроб в паштете из гусиной печенки. Может быть, перигорские гусаки рубают кресс-салат, подхватывают плоского глиста и передают его мужчинам в виде долгоносика с яйцами. Громоздят, кто во что горазд! Брызги со всех сторон! Предположения сменяются гипотезами, версии утверждениями. Выдвигают априори. Опровергают тезисы! Сопоставляют точки зрения! Перебирают! Возражают! Разрушают! Опровергают! Препираются! Пререкаются! Изъясняются! Определяют! Обозначают! Выделяют! Смакуют! Исследуют! Расследуют! Сочиняют! Излагают! Насаждают! Подчиняют! Заклинают! Склоняют! Отклоняют! Кто вдоль, кто поперек, кто касательно. Есть и единомышленники. Одни рекомендательно! Другие назидательно! Мурые хотят увидеть своими глазами! Швейцарец загнул в том разрезе, что ему вот уже некоторое время яйца мешают. Стыд отступает, когда беда неотвратима. Ужас охватывает фараоновые ряды. Если над самцами нависнет смертельная опасность, они грянут кто во что горазд: Боже, храни королеву, Брабантсонку, Дойчланд шахер-махер, Гельвецийский-хрен-поймешь и итальянский Пумпсибум-и-траляля. Но у них в печенках угроза импотенции. Они говорят, что надо объединяться. Идти в бой! До победы! Они умрут, но тычинка будет стоять насмерть! Обещают, клянутся! Клятва трех швейцарцев! Гораций! Жедепом*. Одна рука на сердце, другая на гульфике.
Из всех этих апострофов и запятых, этих пламенных деклараций нет ничего достойного внимания.
Кстати, Берю не поддается и жует усердно. Он обложился деликатесной жратвой. Людоед Большого Вольера. Загрузился сэндвичами. Один в кобуре, другой в трусах, под мышками, вместо авторучки, везде! Его прикид — как у художника. Скажем, у Ренуара. Нежные краски, полутона, приглушенные блики.
Положение несколько усложняется, когда он откупоривает бутылку Мует э Шантон. Взболтанная, согретая столь живым теплом, пружинная влага только и ждала, когда открутят проволоку, чтобы хлынуть на костюмы соседей. Римский полицейский, красивый как Италия, схлопотал не по детски на свою нежную фланель. Разгневанный бельгиец затушил пламя своего гнева неудержимой струей до самого пищевода. Дело принимает неожиданный оборот. Берю изрыгает проклятья, пытаясь выпить что осталось. Там, на своем возвышении Пахан трясет бубенчиком (перед пользованием), выкрикивая строгости, которые не достигают цели. Старый ирландский гриб залез на стул и гримасничает как дублинский бедолага, страдающий Ольстером желудка. Он жалеет о том, что упустил микрофон. Это его научит, как спрашивать, есть ли к нему вопросы. В его возрасте он должен лучше знать человеческую природу. Если ты даешь повыступать публике, она должна не задавать вопросы, а говорить! Хорошо умеют задавать вопросы только таможенники. Слушайте, что бы там ни думали, но у нас, когда допрашивают подозреваемого, говорят больше, чем он. На один вопросительный знак ты насчитаешь пятнадцать восклицательных, и еще больше многоточий. Вот таможенник, это настоящий задавальщик вопросов в чистом виде. Не попрешь. И не увернешься. Карабкаешься словно виноградная лоза по жерди. — Сколько пачек сигарет? — Алкогольных напитков? — Часов? — Валюты? — Есть ли клеймо на броши мадам? Прямой! Сухой как свежие вафли. Точный, острый. «Это ваш мальчик, который на вас не похож, там сзади?» И самый страшный, тот, что стал причиной многих инфарктов: «Есть ли что декларировать?» Болезненнее всего этот вопрос переносят те, кому нечего, ну просто нечего декларировать, те, кто понимает, но с опозданием, что никто им не поверит, что все слишком честно для настоящей правды, и тут что-то нечисто, одним словом «не-может-быть!» И они рыщут в своем вверх-дне, не затерялось ли там чего-нибудь такого. Если, к примеру, их пепельница оказалась не чехословацкой по происхождению, и ее не обложили пошлиной на ввоз. Но я запустил этот бумеранг, чтобы возвратиться к нашему старичку, профессору Коннелу О’Брошет. Его поза в виде семафора, истошные вопли и колокольчик дира наконец-то восстанавливают тишину.
Сексолог может довести до конца свою гениальную мысль. Он говорит, что по мнению его коллег и его самого, нужно создать совместную следственную группу, которая будет находиться в постоянной связи со службой биохимических исследований, которая пытается определить клиническую природу зла. Для чего он и предложил созвать это совещание в верхах.
— Господа, — изрекает ученый, — объединяйтесь и становитесь под руководство одного из ваших самых уважаемых коллег. Пусть национальная гордость смирится. Нужно выбрать того, чья компетенция…
Я слушаю, как он умасливает свой бутерброд. Я сыт по горло этими разговорами. Мужики, независимо от должности и ранга, как только собираются в кучу, должны повыступать, и повыступать еще. Они толкают речи о том, что нужно действовать. Это предел!
Берю забылся и кемарит на плече толстого немца с коротко остриженными светлыми волосами. В это время пускает слюни наш дорогой патрон.
— Дорогие коллллллеги, — декламирует он, — я понимаю, насколько сложен вопрос избрания верховного главнокомандующего. Поскольку здесь собрались директора полиций шести заинтересованных стран, я предлагаю, чтобы они сами и назначили главного.
Гром аплодисментов разбудил Берю. Пухлый доверительно и с опозданием хлопает, выкрикивая:
— Бис! Бис!
Его германский сосед заставил его замолчать жестким толчком в бок.
— Сэр Холстинкинг! — обращается Пахан. — Вы руководите лондонской полицией с таким блеском и эффективностью, доверяете ли вы нам свой голос?
С первого ряда встает большой пожар (не блондин с конопушками, а рыжий с белыми точками) в черном костюме, это впечатляет. Он вставляет большой палец денди в пройму своего жилета и шепчет:
— Велл, дорогой коллега, я действительно нахожу идею о едином мозге для руководства «интернашенолз» бригад, которым предстоит прояснить это дело, вери гуд, но мне кажется, что голосование не потребуется.
Он покашливает в руку, отмеченную рыжим больше, чем два быка в моем стойле.
— Весьма сожалею сказать, но Скотланд-Ярд является лучшей полицией Европы, если не мира, и мне кажется, что я смогу обеспечить верховное командование в наилучших «кондишн», ю си?
— Ну, дает, надеюсь, он обмотал лодыжки под штанами*, прыскает Александр-Бенуа, — хоть лупи его по ногам, м’сье Ростбиф ничего не боится!
Возмущение растет. Недовольный шепот поднимается от большей части собрания. Невозмутимо дир восстанавливает тишину и постановляет:
— Мы принимаем к сведению кандидатуру сэра Холстинкинга (1). Желает ли синьор Эстокози, мой римский коллега, высказаться и отдать нам голос?
— Ma volentieri!** — оживляется флорентийский паладин с седыми висками и в рубашке пастельно-синего цвета.
Он невысок, но у него туфли на высоких каблуках. Глаза бархатные, брови почти как у Помпиду. Ничего так не приводит в волнение, как его тонкие усы, не толще лезвия бритвы, которое их прорисовало. Эта полоска шерсти на красиво вычерченной губе — это вся старая Италия. Италия Доджей V8 и Муссолини.
Он не согласен, синьор Эстокози. На этот Скотланд-Ярд он кладет толсто, как дворец Сант-Анджело, и он к нему питает такую же нежность, как кобель его суки. Да еще с ехидством!
Тема его выступления следующая:
— Эпидемия началась в Англии. Год назад. Удалось ли Скотланд-Ярду раскрыть причину этого зла? Нет!
— Как, — вскрикивает сэр Холстинкинг, теряя самообладание, — мы не знали об этом. Лишь недавно факультет…
— Он не знал! — режет Флорентиец. — Шеф полиции такой страны не знал, что за беда на них свалилась. И он хотел возглавить другие бригады после того, как показал полную несостоятельность!
Оскорбленный в лучших чувствах, англичанин садится. Довольный собой, элегантный итальяшка продолжает, подкрепляя жестами.
— Руководить операцией, господа, надо мне (шепот в зале). Почему? Я вам объясню. Из шести стран, затронутых этим странным бедствием, Италия единственная, где любовь в полном расцвете. Я хочу сказать, что итальянцы, будучи наиболее плодовитыми по сравнению с остальными, перед явлением импотенции демонстрируют устойчивость больше, чем где-либо.
Его освистывают в открытую. Он успокаивает ватикано-романо-фашистскими жестами:
— Следовательно, — ревет он, — организация сопротивления должна иметь место на земле сексуальных активистов! У нас явление импотенции имеет ясную, категоричную и, скажем, исключительную форму в отличие от Великобритании, где оно трудно распознаваемо в связи с умеренностью желаний у ее граждан.
Реакция неоднородна. Англичане заявляют, что они намерены покинуть зал. Но оратор продолжает с не совсем латинской невозмутимостью:
— Ибо, что бы вы ни говорили, господа, но нет никакой разницы между итальянским импотентом и англичанином в состоянии эрекции! У вас, дорогие британские друзья, факты, о которых мы здесь говорим, выглядят как некий эпизод, тогда как у нас они ка-та-стро-фичны для морального здоровья страны. Следовательно, нам нужно быть на острие атаки!
Бритиши встают. Сэр Холстинкинг выдает голосом таким же ровным, как и его Королевство, но в котором сквозит скрытое отвращение.
— Не упоминайте слово атака, господин Директор, я сомневаюсь, что его смысл вам известен!
Погода портится, ребята. Флорентиец говорит, что эти оскорбительные намеки есть ни что иное, как отражение английского менталитета, и что его собеседник забыл, что римская империя когда-то простиралась до Шотландии.
На что сэр Холстинкинг отвечает, что он сожалеет о том, что забыл об этом инциденте в связи с тем, что вот уже почти два тысячелетия римляне больше известны своими спагетти, а не воинскими доблестями.
Всасываете душевность атмосферы? Это совсем не то, что Средиземноморский Клуб, мои лапочки!
Чтобы успокоить умы, встает некий здоровяк: сосед Берю, херр Клаус Трофоб, биг босс немецких полицейских служб. Особенность тевтонца: он надевает очки, когда разговаривает. Как только умолкает, он их ест. Засовывает весь заушник в хавало рискуя блевануть.
— Бесье, бесье! — громыхает он. — Эти тостойные сошаления инциденты покасыффают, что есть неопкотимо, что я толшен опеспечить это рукофотстфо. Германия (он щелкает каблуками), это фсем исфестно, перфая нация ф мире ф опласти химии. А ф этой истории, как мы фсе бонимаем, химия икрает клафную роль. Ф качестфе тиректора я моку мопилисофать фсе неопкотимые лапоратории. Они у меня путут рапотать тень и ночь! И если кто-нипуть не таст полошительных ресультатофф, они путут неметленно расстреляны!!!
Он поднимает руку.
— Я колоссую са меня. Хайль михь!
Это сильное выступление подавило драку в зародыше, который уже развился. Все смотрят на него. Одни в смущении, другие в ужасе. Кто-то покашливает. Старик трясет колокольчиком вроде служащего спальных вагонов Кук.
— Я регистрирую эту кандидатуру, — объявляет он. — Разумеется, аргументы нашего блистательного зарейнского собрата, доктора Клауса Трофоба, весомы. И тем не менее, прежде чем приступить к голосованию, я хотел бы услышать своих коллег из Бельгии и Швейцарии. Давайте, месье Ван Туз (1), что вы нам скажете?
— Совсем немного, не так ли? — отвечает первый из опрашиваемых. Разве что, может быть, было бы желательно, чтобы небольшая нация осуществляла эту централизацию. Брюссель, не так ли, столица Общего Рынка, не так ли? Поэтому, я задаюсь вопросом, не должен ли я выставить себя тоже, не так ли?
— То есть, вы тоже выдвигаете себя на выборы? — выкрикивает Толстяк, которому уже невмоготу сидеть в стороне, пока я описываю сцену, — сколько же будет мусора при подсчете голосов, мужики!
— Ну, в общем, ээ, да, не так ли, я выдвигаю себя, — допускает Ван Туз.
Старик соглашается.
— Принимаю к сведению. Что же нам скажет мой блистательный друг, месье Готфрид Фляйш-Брюхе (2), директор полиции Цюриха?
Встает худой, светловолосый и холодный (ибо этот Фляйш-Брюхе относится к потребительским продуктам) господин.
— Все просто, господа! — говорит он. — В связи с такими разногласиями, я думаю, мы должны применить федеративную формулу. У нас президент конфедерации выбирается только на один год из семи федеральных советников. Следовательно, нам нужно председательствовать по очереди. Я мог бы быть первым, если вы видите в моем нейтралитете залог безопасности.
Аплодисменты.
А что еще остается?
Демократию всегда предают, но ей всегда аплодируют. Возьми любого экстремиста, фашиста правого или левого, выступи перед ним на демократическом языке, и он первым завизжит от восторга, громче всех.
Я думаю, что швейцарец захапал председательство одним махом. В плане диалектики победа достается тому, кто найдет самую удачную формулировку и вставит ее в нужный момент.
Старик поддерживает овацию в открытую. Он аплодирует с какой-то изысканностью, наш Ахилл. Одними пальцами, приберегая ладони для домашних хлопков.
— Мой дорогой друг, — говорит он Готфриду Фляйш-Брюхе, — ваше выступление тронуло сердца всех присутствующих, и система, которую вы предлагаете, была бы прекрасной, если бы она не заключала в себе одного неудобства.
Бабах! Душ! Приготовьте купальные костюмы! Швейцарский дир начинает вытягивать фейс. Самое нехорошее в разговорах между людьми, это выражение «прекрасно, но…» Аплодисменты, вслед за которыми последовала оговорка, обречены. Оговорки всегда берут верх. Он просекает, что его французский коллега только что убил его идею совершенно без эмоций. Конечно, Папа размазывает ему бутерброд до невозможности, но только для того, чтобы получше завалить на газон.
Действительно, последующее превращает Швейцарию в кокс (1), ибо мой удивительный патрон изъясняется в следующих выражениях:
— Ротация руководства создала бы опасные сбои в организации служб. Господа, в свою очередь я предлагаю вам решение не менее демократичное: бросить жребий. Давайте положим наши шесть имен в шляпу, и пусть случай разрешит этот щекотливый вопрос. Согласны, господа?
Пятеро других, которые таким образом оказались в стороне, колеблются. Но предложение Старика не лишено притягательности. Так что, им остается только согласиться. Всем раздают листки бумаги для того, чтобы они написали свои имена. После чего Пахан зовет часового, стоящего у двери.
— Гвардеец, — говорит он, — положите пожалуйста шесть листков в свое кепи! И не трогайте рукой.
Часовой краснеет от смущения. Это светловолосый парень, застенчивый и деланный (позднее я узнаю, кем). Он обходит аудиторию и собирает бюллетени каждого из кандидатов. После чего поворачивается к Пахану.
— А теперь что я должен делать, господин директор.
Биг Босс указывает на достопочтенного гриба.
— Попросим профессора Коннела О’Брошет вытащить один из листков. Но сначала хорошенько встряхните ваше кепи, гвардеец!
Блондинистый трясет (перед пользованием). Послушно протягивает кивер старому стручку, который кудахчет от удовольствия. В таком возрасте ты падок на любые почести. Он делает позу, наш проф. Закатывает рукав, изображает кукольный театр из своей худой, бледной, синюшной и пятнистой правой руки. Затем погружает два пальца в виде клешни омара (уже съеденного) в благородное кепи французской полиции.
Все задерживают дыхание.
Розыгрыш лотереи всегда впечатляет. Неопределенность — это спорт, который для гимнастики ума то же, что и снэк-бар в гастрономии, да, но, как и снэк, она отвечает конкретной необходимости.
Старый мухомор цепляет ксиву. Рука дрожит. Он ее уронил, бедное ископаемое. Присутствующие делают «аааа», которое напоминает оргазм семинариста (настоящего), которому показывают фильм (любой, потому что ныне все фильмы, выходящие на экран — или почти все — порногеничны. В трех последних, которые я смотрел, были: молодой человек из приличной семьи, который пялил мадам свою маман; два месье, которые дрались смеха ради совершенно голые, с торчащими боеголовками на животах вместо шпаг, и наконец штатовский солдат, который выяснял как выйти на дорогу в сторону Сен-Клод у одной шлюхи под портиком церкви.
Ирландский сморчок говорит, что он очень sorry за свою неловкость, и вытаскивает другую бумажку. Разворачивает, читает.
— Ахилл…
Берю устраивает овацию.
— Наш босс! И он даже ни разу не выскочил в этих гнусных разборках! Старик! Патрон! Лысый! Галантный! Папа! Дир! Избран! Да что там: призван! Он! Мы! Потому что, мы этим гордимся, Франция!
Вы бы видели, как он там, на эстраде исполняет роль овечки. Выдает скромные улыбки. Бормочет учтивости, сладкие как взбитые сливки. Гладит воздух рукой, которая еще легче воздуха. Кланяется. Сияет. Строит глазки справа-налево, затем слева-направо. Приоткрывает свои тонкие губы и снова их закрывает, ничего не говоря, но все же шепча мерси. Как судьба его возвышает! Как новая должность поднимает! Как все сразу признали в нем верховного главнокомандующего! Это наш Папа, наш Фош, наш Эйзенхауер! Он сверкает! Ореол расцветает над его лысиной! Тайная вечеря на эстраде! Ах, какой шикарный избранник!
Берюрье рыдает взахлеб. Он встает со своего кресла и идет ко мне обниматься.
— «Мы» выиграли Турнир Шести Наций, — плачет он, — Мы будем командовать бригадой этих остолопов! Каков Старик! Я себя ругаю за то, что иногда называю его хрычом.
— Да, — говорю я, пытаясь сдержать собственную гордость, — ему повезло. А ведь старый Хрен уронил первый бюллетень…
Я умолкаю, ибо пылающая, северо-сияющая, винная рожа Толстяка вдруг приняла хитрое выражение барышника, продающего быка, который оказался теленком, надутым до 2,2 атмосфер.
— Даже если бы твой хрыч вытащил первую бумажку, это ничего бы не изменило, в конечном счете, — уверяет он.
Я вздрагиваю.
— Как это?
Берюрье показывает на часового, который снова занял место у двери.
— Ты не узнаешь его? Его показывали позавчера по первой программе в Дорожке к Звездам. Он делал фокусы.
* Автор известной пьесы «Стулья» (прим. переводчика).
(1) Так, началось.
* P.-D.G. President-Directeur General — Президент-Гендиректор (прим. переводчика).
* Клятва в зале для игры в мяч (прим. переводчика).
* Стоит немного прихвастнуть, как французы начинают беспокоиться, не распухнут ли у вас лодыжки (прим. переводчика).
(1) Как жаль, что вы не понимаете по-английски.
** Охотно итал. (прим. переводчика).
(1) Как жаль, что вы не говорите по-бельгийски.
(2) Как жаль, что вы не говорите по-швейцарски.
(1) Из-за таких вот глупостей я потеряю голоса под Куполом Французской Академии. Тем хуже для Купола. Пусть у него наступит бескровие, у милейшего, такая уж у него судьба. Пусть он оледенеет, станет безрогим, рогатым, съежившимся, окаменевшим. Всем на него наплевать, кроме трех бедняг, которые еще грезят о нем. Один мой друг сказал мне недавно: На май 1968 г. это единственное учреждение, которое еще не было опротестовано. Никого это не тронуло. Для тогдашних протестующих оно уже не существовало. Даже воспоминания как в воду канули. Нечего поносить: ни прошлое, ни настоящее, ни будущее. Даже Ионеско оказался без надобности. Им остается только выпустить Сан-Антонио, и этим они себе подпишут приговор небытия.
