... Если бы какая-либо страна лишилась хотя бы тысячи лучших своих представителей во всех областях знания и труда, то эта страна очень скоро спустилась бы на низший уровень. (Елена Рерих, «Письма»).
Косность
Вот уже тринадцать лет я выхожу со своими книгами Сан-Антонио к Славяновскому источнику в Железноводском курортном парке. Мимо меня проходит на водопой до двух тысяч людей, приехавших с разных городов России. Из них к книгам подходят не больше десяти человек. Некоторые, услышав слово «французский юмор», шарахаются от меня, как от прокажённого. Мне говорят, что юмор ― это от лукавого. Дважды я услышал, что они не понимают юмора Ильфа и Петрова. Оказывается, они не любят Гашека, Рабле, Зощенко… Со своим Сан-Антонио, французским феноменом, я был им не нужен. Затем я понял, что они мне тоже…
Итак, этой ночью мне снова вспомнились Тривье. Я и не думал, что они по-прежнему сидят во мне. Они исчезли для меня в такой степени, что я даже не помню о том, что забыл о них!
Может быть, уже давно залили бетон веков поверх их бедных рож. Так нет же, они продолжают жить во мне, эти бактерии. Представляете изумление, когда в три часа ночи они вваливаются в номер моей лондонской гостиницы в башмаках с налипшим свежим навозом! Три часа – это время, когда бодрствуют приговоренные! Когда уже не стоит или еще не стоит. Когда костяк гудит от метастаз и инфарктов, и на душе черно от отчаяния. Я мучился от острой боли в животе, как вдруг прутся Тривье, все четверо: мамаша и трое сыновей. Она в черном, разумеется, потому что вдова и из деревни, и ее придурки в грязных синих комбинезонах, потому что вламывают-без-выходных. Ей приходилось совершать воскресные обряды за всю семейку. Старая отмахивала шесть километровых столбов, отделявших церковь от их фермы, в своей широкополой соломенной шляпе черного цвета. Она возвращалась с обедни с мешком теплых хлебов за плечами, останавливалась для того, чтобы пописать на ходу. Даже без предупреждения, когда была не одна. Она мочилась стоя, мощной струей как корова, оттянув юбки вперед, чтобы уберечь их от водопада.
Она была мозгом семьи! Но вы бы видели ее отпрысков! Настоящие плугари, порождение папы-гориллы, от которого они унаследовали низкий лоб и выпуклые надбровные дуги. Они занимали половину фермы после раздела. Другую половину занимали Тривье помладше. Волнистый деревянный забор разделял два клана еще категоричнее, чем печальная Берлинская стена! Уже целую вечность обе семьи не разговаривали друг с другом. Не замечали друг друга до сладострастия, столь ожесточенно, что их ярая ссора стала принадлежностью общины, если так можно сказать. Она стала чем-то вроде учреждения. Коллективным достоянием. Я здесь проводил лето с Фелиси, в этой на века проклятой сторонке.
Когда опускался вечер, я шел «по молоко» к вдове-с-тремя-сыновьями по улочкам, от которых исходил запах разогретой глины и листьев ореха. В тот раз прихожу я к Тривье и вижу, как они все сидят ровненько на скамейке во дворе, спиной к своему дому, от которого шло тепло дня, у каждого миска супа между ног. С другой стороны барьера Тривье-Монтекки занимаются тем же. И у них был тот же суп, в их уставших ногах текла та же кровь. Я здороваюсь и смотрю, как они обсасывают ложки в то время как их кобель с жесткой шерстью и торчащими ребрами пускает слюни, источая запах прогорклого сала…
Неожиданно раздался крик от прилегающего дома:
― Цеппелин!
Я поднимаю голову и, в самом деле, вижу наяву дирижабль. Перед войной Графа иногда можно было видеть в небе над деревней, когда он плыл в сторону Америки. Более впечатляющего зрелища с тех пор я не видел никогда. Более роскошного, чем эта фантастическая серебристая сигара, скользящая в облаках, как будто это происходило во сне. Он казался более чем огромным там, в небесах. Реваншистская Германия посылала нас к черту незадолго до большой встряски!
Под натянутым брюхом толстой рыбы гондола напоминала некий механический плавник. Можно было различить иллюминаторы и людей, которые делали нам знаки рукой. Еще я помню звук, который от него исходил… Какое-то странное урчание, очень протяжное, спокойное и мирное, скорее слабое по сравнению с массой сооружения. Граф был вроде толстяка с голосом евнуха. Казалось, что он выплыл из одного из моих позолоченных альбомов Жюля Верна, и я его немного побаивался.
Этим вечером мы, жалкие земляне, уже были погружены в сиреневые сумерки, а чудище всё еще сияло на солнце! В день, когда он сгорел, добравшись до Штатов, он не так пылал, как в этот раз, в небе над Тривье. Незабываемая феерия. Хотелось скулить от восхищения…
Тривье, что по соседству, оставили свои чашки на подоконнике и, сделав ладони козырьком, поворачивались вокруг себя, чтобы рассмотреть пламенеющий дирижабль. Я делал как они, топая ногами от восхищения. А потом, вдруг, оттого, что вокруг меня была какая-то странная тишина, я опустил глаза. Я остолбенел! Старая и её три дебила даже ухом не повели. Опустив носы, они продолжали хлебать свой суп.
― Смотрите! Смотрите! ― звал я. ― Это же Цеппелин!
Они ничего не ответили. Их рожи были мрачными, их заклинило, они ни за что не хотели поднять головы. Понимаете? Этот Цеппелин им не принадлежал. Он исходил от их проклятых соседей, которые заметили его первыми. Не знаю, меня охватило какое-то отчаяние. Я был совсем маленьким в те годы. Глупость взрослых причиняла мне боль как колючий кустарник. Я стал трясти этих парней за рукав, изо всех сил, до того меня приводили в отчаяние засаленные козырьки их фуражек.
― Да смотрите же! Смотрите! Он прямо над нами! Никогда еще он не был так низко, это так красиво!
Глухо! Статуи! Большая незабываемая фреска французского крестьянства, которое ест свой суп!
Я охрип, налегая на глотку сквозь рыдания:
― Быстро! Быыыыстро!Цеппелин! Цеппелин!
И тут старая подняла голову.
Не в сторону неба: в упор на меня. Глаза у нее были мертвыми как два камня. Она мне проворчала что-то невообразимое. Знаете, что она сказала?
― Нет никакого Цеппелина!
Представляете? Нет никакого Цеппелина, в то время как он был, проплывая в апофеозе заката, и его взумм-взумм как у спящего существа заставлял петь оконные стекла с пересохшей замазкой! Нет никакого Цеппелина!
Я взглянул на морщинистое лицо старухи. Обезьяна! Как будто она съела свои губы перед тем, как выплюнуть то, что оставалось от зубов. Что-то меня поразило в ее непробиваемости: какое-то глубокое спокойствие, от которого начинала кружиться голова. Достаточно было вглядеться, чтобы понять, что всё зависело только от нее, был Граф Цеппелин или не был. Мы строили себе миражи, и соседи, и я. Нам казалось, что мы все его видели, но на самом деле его не было. Это серебристое чудо в небе ― это был обман зрения и слуха. Мы смотрели, как проплывал обман среди пурпурных облаков-барханов. Мне было стыдно за свою глупую промашку. Меня сбил с толку этот крик со стороны. Я не мог оторвать своих глаз от её. Она тихо покачивала головой в подтверждение моей ошибки: нет, нет. Никакого Цеппелина! В её глазах снова появился блеск, огоньки надежды, плутоватая любезность, которая обещала прощение за мою невольную ошибку. Когда, наконец, я отвел глаза от старой, небо было чистым, Цеппелин-мираж исчез.
С тех пор я его больше не видел. И даже теперь я сомневаюсь, что когда-то он проплывал над этими крышами ненависти…
«Нет больше Цеппелина!»
Он был, его больше нет, какая разница?
А вы? А я? А все? И ничего… Ерунда какая-то…
(Сан-Антонио «Сексуальность»).
…Я всё знаю, поверьте. Всё! Я читаю ваши мысли как дорожные знаки. И потом, с некоторых пор ваше мещанское брюзжание мне стало привычным; вы всегда недовольны, вы умничаете, воображаете, привередничаете, крутите носом. Ненасытные, недовольные, мелочные. Ослы по призванию. Для вас достают луну — а вы говорите, что она не полная! Сколько надо терпения, чтобы угодить вам, банда хулителей! Сколько упорства, самоотверженности, самопожертвования! И слоновьей кожи, на которую капают ваши плевки, как из трубы центрального отопления. Надо научиться не бледнеть! Никогда не краснеть. Оставаться непроницаемым под вашими сарказмами, не верить вашим похвалам. Любить вас только ради самой любви, из братских чувств. Испить чашу терпения до самого вашего дна, канальи! Идти с высоко поднятой головой сквозь ваши едкие замечания, мусорники! Терпеливо сносить вас! Уверять в том, что всё у вас зарубцуется, фурункулы вы мои! Выбирать из вас тех, кто любит меня искренне, целиком, без остатка, по-настоящему, раз и навсегда. Тех, кто меня глотает не давясь, не отплёвываясь, как выпивают микстуру, как глотают ложку рыбьего жира. Тех, кому со мной хорошо, и которые читают меня не по назначению врача. Вот их-то я и приветствую, с грустью. Обнимаю их. Обещаю, что мы никогда не расстанемся; мы будем стариться вместе, хиреть одновременно, и мы крякнемся хором. Превратимся в гумус! Станем азотным удобрением, держась за руки. Что до других — я знаю, что они ворчат в своём углу, шепчут проклятия, пускают зловонные пузыри, дрыгаются в своей тине. Они говорят друг другу: тут он всё же нагородил огород.
(Сан-Антонио, «Отпуск Берюрье»).