«Парадоксальная вещь ― только с умными людьми можно подурачиться от души» (Сан-Антонио «Семья Нудак»).
«Чувство юмора? Это же соль существования. Без него мир давным-давно бы полностью утратил равновесие ― а он уже и так достаточно расшатан ― и устремился бы в ад». (Сатпрем, «Путешествие сознания»).
Сан-Антонио называют «Рабле XX-го века», но ханжи не любят Рабле, я заметил, что у ханжей по определению отсутствует чувство юмора. Эти ограниченные существа пытаются показать себя борцами за нравственность, в то время как нормальные люди просто давятся от смеха, читая книги Сан-Антонио.
Вот что сказал по этому поводу он сам:
«Некоторые читатели и читательницы мне пишут: «Мы любим Вас, но зачем же эти грубые слова? Откуда в Вас эта страсть к грубости? Вы были бы гораздо легче, вкуснее, приятнее, если бы избавили нас от этого нагромождения членов и всяких непотребностей. Что Вам даёт эта Ваша пагубная привязанность? Что Вы хотите доказать тем, что пересыпаете неприличными шутками такие несравненные произведения?»
«Что касается грубых слов, раз уж мы об этом заговорили, я должен признаться: грубые слова, они нужны, чтобы оградить себя. Это ров между мной и другими. Если ты меня любишь, ты должна принимать меня таким, какой я есть. Относись к ним по-дружески. Как к плюшевой собачке, понимаешь?… Не волнуйся: когда-нибудь я стану стройным и вежливым, потому что мёртвым и бессловесным. А пока я живу. Я живу, сколько могу, среди цветов и задниц, пчёл и членов, спермы и утренней зари». («Фредерик Дар, мой отец», 2010).
«Казус Берю, ты считаешь, что это чересчур? Знаешь, почему? Потому что в твоём чердаке одни сквозняки. Твой мозг — это анус, он не думает, он пукает. Ты отрицаешь то, что в него не вмещается. Ты веришь только в себя, то есть в ничто». (Предсказания Ностраберюса. – Пер. Г. Барсукова.
― Что может быть проще, чем мы с Бертой, ― продолжает он. ― Мы жили тихо-мирно. Я делал своё дело, возвращался на хаус (как говорят в Савойе). Мы жрали её добрую жратву. Немного орали друг на друга в связи с тем, что совместное проживание имеет свои стороны; а потом ― пуховая и все приятности, с нею связанные. Перепихнин по-казачьи с диким скрипом деревянной койки. Чудовая скачка с приколами. Уж я устраивал юбилеи для мадам Берюрье. Я создавал ей высший культ. После экстаза мы дурили немного, опять же, чтобы подогреть друг друга так называемым французским юмором. Это были такие озорные шуточки по поводу наших подвигов, или же, в крахмальные дни, натуральный конкурс кто громче пукнет. Я знаю: есть такие щепетильные, которые терпеть не могут, когда пердят в шутку. Они нос воротят. И, тем не менее, хороший пук стоит всех самых острых словечек. Ни за что те, кто в регалиях, любители псовой охоты, не смогли бы этого допустить. Это был бы скандал, если бы они меня услышали. Да ты сам, если бы посмел сказать об этом в твоих книжках[1], они бы тебя стали принимать в перчатках. Ты бы прослыл грубым животным, уж никак не академическим; туалетной бумагой в литературе, агрессором беллетристики. Ни медалей тебе, ни почестей. Посылок не жди, на твою клешню будут смотреть, чистая ли она, прежде чем пожать её.
Тебе простят все твои вольности, тебе разрешат скабрезности, ты получишь право быть на грани фола, крыть правительство, подшучивать над религией, но только чтобы не шокировать их этим злосчастным человеческим дуновением. В их говенном обществе существуют границы, которые нельзя нарушать, неприличия, которые нельзя трогать; иначе тебя посадят на позорную скамью, тут же и на все времена. Ни ода Генералу, ни гимн Павлу Шестому тебя не спасут. Ты навсегда прослывёшь паршивой овцой. Нечитабельным! Твои книги покупать будут, но их будут прятать в сортире, и когда этим жеманным что-нибудь скажут про тебя, эти лицемеры скажут: Сан-Антонио? Какой кошмар! Чтобы я читал его? За кого вы меня принимаете?[2]. Настоящий писатель не может себе этого позволить, или же он должен смириться с тем, чтобы стать посмертным. Если ты погибнешь в самолете, или же тебя убьёт ревнивый муж, у тебя ещё есть шанс. Опять же, если верные тебе люди смогут навязать им твои мозги. В противном случае тебе не на что надеяться, Сан-А. Никто не захочет раскалывать орешки твоей писанины!
Наконец, на вершине лиризма, он умолкает. Печаль его воспламенила. Он может выразиться, если его подогревают сильные чувства. И как он прав, как он видит и понимает. Как он знает этот бедный мир! Когда-нибудь меня уничтожат. Мне проденут кольцо в ноздри. И тогда я буду писать только для студентов, врачей и военных. Потому что только у них ещё будет достаточно жара в яйцах, чтобы читать меня. Для остальных всё будет кончено. Сан-А будут считать галлом, раблезианцем, как они говорят (кстати, спасибо за комплимент). Сан-А зашёл слишком далеко. Он нарушил законы приличия. У него изымут писательские права за то, что он перешёл красную линию. Это близится, прорисовывается. Уже переиздают Делли[3], сынки мои. Это знак, смотрите в оба. Затем будет графиня де Сегюр, затем почтенный Штрумпф! Франция угасает. У неё уже ничего не осталось в штанах. Она стала бесполезной, даже одиозной. Когда он не стоит, то ничего не стоит.
[1] Я посмел.
[2] Берю прав. Недавно я был у одного ювелира в Дакаре, которому я признался, что это я. Он восхитился и сообщил мне виноватым тоном: «Я вам должен признаться, что я читаю только вас! Мы тут все обленились, на хорошую литературу нас не хватает. Только ваши глупости отвлекают, поймите нас правильно». Он был так смущён оттого, что читал меня, что я ему простил это.
Сан-Антонио, «Берю и некие дамы»
〈…〉 Я знаю, что мне скажут, я выхожу за рамки приличия, это у них бзик. Они хотят, чтобы я был тем же Сан-Антонио, но с красивым языком, с позолотой, замешанной на яичном белке, как хлеб, называемый фантази. Неужели вам представляется возможным Сан-А в стиле Пруст-Пруст? Я бы предпочёл воткнуть себе перо в задницу и стать канарейкой. Моя проза, отредактированная и откорректированная хирургом по пластическим операциям, получила бы внешность этих дамочек, размноженных одним и тем же визажистом. Люди ― скоты! И их драма в том, что им недостает смелости быть ими в одиночку. Им нужно чувствовать поддержку, адептироваться. Их девиз? Чем больший ты скот — тем больше ты отрицаешь! Чем больший ты скот — тем больше ты зубоскалишь! Чем больший ты скот — тем меньше ты ходишь по острию ножа!
Вы не находите странным то, что П.Д.Ж.[1] круизной компании носит имя Оскар Абей? Честно говоря, такое бывает только в моих книжках. Вот по этой причине, вероятно, некоторые упорно не принимают их всерьёз. Они меня отвергают, эти тухляки. Ругают меня. Сан-Антонио? Фу! Какой вульгарный, какой пошлый! Пишет сально, тиражирует сильно. Испытывает наше терпение! Бывали случаи, когда от его книг разыгрывалась крапивная лихорадка. Моя проза инфекционная, она вызывает понос у тех, кто страдает запором. Через неё надо перешагивать, даже обходить стороной, если есть время. Сжигать эту еретичку. Стыдить тех, кто продолжает её потреблять. Бойкотировать. Бойскаутировать. Клеймить. Да и что это за персонаж? Он вообще-то за или против? Что у него в голове? Он случаем не экстремист? Я вам скажу, у него просто мания убивать своих героинь и боготворить свою мамочку. Всё очень просто: он даёт в глазок, ваш прекрасный комиссар. Шевалье луны! И потом этот бзик давать нелепые имена своим персонажам: братья Алекс Терьер и Ален Терьер, к примеру. На что это похоже? Он весь состоит из стёба, этот Сан-А. Карать его, кастрировать (когда будет ехать через Кастр, он не проскочит!). Обложить предписаниями, принять меры (мерки пусть его портной снимает). Выслать его, вымарать касторовым маслом. Надо осушить его ручку. Написать на него донос. Объявить непотребным. Устыдить в том, что он существует. Выхолостить его стиль, чтобы он прекратил множить свои доморощенные неологизмы, этот разрушительный нарушитель! Поставить его в серый ряд послушных, покорных. Научить его спрягать глагол «идти», этого паршивца, который всё время ставит ловушки. Пусть он склонится! Пусть смирится! Пусть говорит «Мой гениальный» вместе с остальными. Пусть он пялится на баб не больше двух раз в неделю, по-буржуазному. Пусть ходит в церковь и в цирк. Короче, пусть перекуётся: расчленяйтесь, мы вас подождём!
Ах, гнусные рогоносцы, крещёные ироды, потеющие, словно швейцарский сыр на солнце. Клятва плутократа! Их трусы — всё равно, что часовня с гробом! Я питаюсь их презрением. Я из него делаю сортирную бумагу, чтобы очеловечить его. Оно мне помогает жить. Я с ним сдружился. Оно для меня как дерьмовый посох путника. Можно опереться. Он прочный. Вытесан из позора, весь такой узловатый! Иногда я думаю, что он мне необходим, что я начну питаться дерьмом, поневоле… Ничего, тот, кто крикнет правду
[1] P. D. G., Président–Directeur Général (франц.) – президент-гендиректор. ‒ Прим. пер.
Сан-Антонио, «Отпуск Берюрье».
Мать (Мирра Альфасса) в четвёртом томе Агенды (1963 год) говорит о том, что проблема человека состоит в его серьёзном отношении к жизни; вырастая, люди забывают состояние игры и беззаботности… Но взрослый человек уже не умеет, и ад нарастает… нарастают проблемы и болезни, порой жизнь рушится, а выход простой ― перестать относиться к жизни серьёзно.
Сатпрем: Можно задаться вопросом, почему серьёзное восприятие вещей препятствует тому, чтобы жизнь стала более совершенной?
(После долгого молчания)
«Добродетель всегда вычеркивала многое из жизни, и [смеясь] если сложить вместе все добродетели мира, то мало бы что осталось в жизни!
Добродетель претендует на поиск совершенства, но совершенство заключается в полноте. Так что эти два движения противоречат друг другу: добродетель, которая устраняет, сокращает, фиксирует пределы, и совершенство, которое принимает всё, не отвергает ничего, но ставит каждую вещь на своё место — очевидно, эти два движения не могут ужиться друг с другом».
…Понятно также, почему святые не могли достичь трансформации; вакцина создаётся не святостью, а той долей болезни человечества, которую имеешь смелость встретить лицом к лицу и взять на себя. (Сатпрем, «Путешествие сознания», с.296).
«По мне, лучше иметь дело с откровенным мерзавцем, ничего не проповедующим и ни во что не верующим, чем со святошей-лжепроповедником. По крайней мере, в первом случае знаешь, с кем имеешь дело». (Владимир Познер).